Все для Босса 22. Уличные мальчишки

Наверно, вам приходилось читать о детях, которые остались без присмотра взрослых и стали жить где придется и делать что попало. Курить они начинают, не спросив у мамы разрешения, а о школе и думать забыли.

Школа по-еврейски «шул». Маленькие дети и седые старики молятся там и учат Тору. В местечке было просто. Там одна-две улицы, и по какой бы ни пошел ты, шул тебе не миновать. В Нью-Йорке оказалось совсем не так. Улиц безумно много, и на каждой кино, магазины, конторы, университеты. Ничего удивительного, что евреи забегали туда — то ради заработка, то из любопытства. В конце концов, это делалось привычкой: ходить куда угодно и не ходить в шул. У этих евреев подрастали дети, и они только краем уха слышали о шул, не зная толком, что это такое. Как и родители, они постепенно привыкали без устали носиться по улицам.

При этом они открывали фабрики верхнего платья и нижнего белья.

Преподавали музыку и математику.

Становились адвокатами и защищая на суде человека с итальянской фамилией, который в воскресенье после завтрака прострочил из автомата трех своих старых друзей и восемь их племянников, доказывали, что он не виноват, потому что в детстве тяжело болел свинкой.

А также делались врачами и лечили друг другу нервы, так как от этой суеты может сама собой дергаться левая щека, что иногда помогает отпугнуть грабителей.

Словом, это были настоящие уличные мальчишки, которых носило туда-сюда.

Один из них был профессором химии. Приятель привел его к Папе в гости. Папа посмотрел на хорошо одетого человека и приветствовал его странной фразой:

— Снимите, пожалуйста, ваш пиджак… Профессор широко раскрыл глаза от удивления.

— Я хочу проверить его на «шаатнез», — объяснил Папа.

Профессор знал все про белки и углеводы, а слово «шаатнез» слышал впервые. Ему стало стыдно своей необразованности. Он снял пиджак и вручил Папе. Тот вспорол подкладку воротника, вырвал несколько нитей и стал их тщательно исследовать. Потом воскликнул:

-Шаатнез!

Профессор перебирал в памяти названия всех микробов, которых он знал. Ни один не носил такой клички. Папа объяснил, что шаатнез — это смесь шерсти и льна, которую Тора запрещает.

— Вам нельзя пока носить этот пиджак, — вынес Папа диагноз. — Не волнуйтесь, у меня есть портной, который удалит шаатнез очень аккуратно, и пиджак будет как новый. А пока берите мой!

Наверно, профессор в эту минуту думал о том, как бы оказаться отсюда подальше. Но, когда его мечта исполнилась, он, против своей воли, стал думать о Папе. И о Торе. Кто нам ее дал. В конце концов, он появился у Папы снова, и еще раз, и еще. Они говорили о законах Торы, о том, что ее должен учить каждый еврей, независимо от того, чем он занимается. В Америке профессора каждый седьмой год свободны от лекций. Папа уговорил нашего профессора провести этот год, изучая Тору в польской ешиве. И тот согласился.

Он переплыл океан. Он сошел на берег в Гамбурге, и, поменяв несколько поездов, оказался пассажиром телеги, которую трясла по ухабам сонная лошадь. Он ступил на мостовую маленького города, где польский жандарм задирал нос гораздо выше вице-президента, а евреи совсем не понимали по-английски. И он, к своему удивлению, заговорил с ними на идиш, которого почти не знал, и все-таки знал, оказывается. Ему показали ешиву. Он вошел в нее и, спустя короткое время оказался рядом с новыми товарищами за длинным столом. Перед ним лежал Талмуд. Первый лист упруго отогнулся вправо и указательный палец лег на узкий черный столбец еврейских букв с бисером комментариев по обе стороны. Вдумываясь в их смысл, профессор почувствовал, что, наконец, не надо никуда спешить. Улица кончилась. Он оказался дома.